"Горячие Мастера холодного севера"

І

– Капитан, – спросил я, отталкивая лодку от берега и запрыгивая вслед за собаками, – а когда в Коми республике начинается охотничий сезон? 

Капитан задумался на мгновенье и ответил совершенно серьёзно: 

– А вот как коми мужик поесть захочет, так сразу сезон и начинается. 

Валентин Александрович Нестеров, который открывал мне радость жизни на реке Печоре, командовал буксиром, но вид у него был самый пиратский: рыжая бородка, которую называют шкиперской, пронзительные голубые глаза, всегда прищуренные, словно прицеливающиеся, и совершенная уверенность в том, что он всегда и всё делает правильно. И ему, и мне нравилось, что я называю его капитаном.

Капитан с весны до зимы ходил на буксире по Печоре, зимой был мастером на все руки, работал в котельной, охотился, ремонтировал судно к началу навигации. «Карапь маленький, работа большая, мужики надёжные», – было выведено краской на двери рубки. Буксир водил по Печоре плоты с лесом от верховий чуть не до Нарьян-Мара. Это весной, по высокой паводковой воде. Летом и осенью гонял баржи в разные концы по потребностям леспромхоза, и был на буксире невеликий экипаж: моторист, отвечающий за то, чтобы всё вертелось, двигалось и работало, и матрос, именуемый то шнурком, то шнырком. Пожалуй, это почти официальное наименование произошло от слова шнырять, то есть суетиться постоянно, быть в беспрестанном движении, иногда не совсем осознанном. А шнурком он именовался скорее всего за то, что обязан был проникать (по приказу капитана и по своему разумению, но всегда на пользу экипажу) в любую самую недоступную щель. На эту должность обычно брали парнишку 15 — 16 лет и нещадно его гоняли: он должен был по первому зову капитана и моториста радостно и расторопно делать всё, что скажут, быть трудолюбивым и приветливым, уметь заваривать настоящий чай (любой коми твёрдо знал, что самый лучший сорт – это «Слэночай», то есть тот, где на пачке изображён слон – «Индийский» 1 сорт), ловить в пути рыбу и варить уху, регулярно и без напоминаний драить палубу и вообще наводить чистоту, заботиться о пропитании, на стоянках добывать в попутных деревнях картошку, морковь и другие дары поля, леса и магазина, терпеливо выносить все придирки старших (а старшими для него были все), и уж если честно, то Золушка у мачехи просто наслаждалась покоем и семейной лаской по сравнению с судьбой несчастного шнурка. Но зато, если за навигацию парень, проклиная злых дядек, не убегал без оглядки, измученный бессонницей, придирками и бесконечной работой, то осенью капитан оставлял своего выдержавшего всё шнурка в Печоре в речном училище — его рекомендация много значила, и уже ходили по Печоре буксиры и катера под командой бывших шнурков капитана Нестерова.

Была у шнырка на корабле ещё одна, и очень важная, обязанность. Именно он растапливал печку в кают-компании, следил за ней в течение дня, не давая угаснуть, потому что на самом краю печурки было устроено место, где в специальных зажимах на случай неожиданной качки и толчков стояла (всегда тёплая, но не кипящая!) огромная пятилитровая кастрюля с ухой и такой же огромный чайник – старинный, с фигурной ручной на крышке. Такая забота о тёплой похлёбке и горячем чае была вполне понятна: намёрзнувшие за время вахты (а северный край тёплой погодой особо не баловал) люди бежали на кухню, и тогда похлёбка и чай были весьма кстати.

Все новомодные изобретения, вроде печки на керосине или солярке, шнурок отвергал с порога, и в этом его полностью поддерживал моторист: 

   – Не могу понять, – возмущался он, – как можно есть уху из благородной печорской рыбы или пить чай, заваренный возле керосинового бака!

Капитан Нестеров только задирал огненно-рыжую бороду. У него на печку был совершенно устоявшийся взгляд, который невозможно было ничем поколебать – дело в том, что дед капитана был известным на всю Печору печником.

І І

Дед получил профессию и мастерство от своего деда, складывал печи до тех пор, пока рука держала кирпич, а потом разом отнёс инструменты на чердак, и как ни просили его приезжавшие в деревню не только из соседних посёлков и деревень, но и очень дальние заказчики, наслышанные о редком таланте деда, какие ни сулили златые горы, он твёрдо отвечал всем:

– Так делать, как прежде, уже сил нет, а плохо работать отец не велел!

Теперь он мастерил что-то в избе, возился во дворе, показывал мальчишкам, как чинят сети, ловил с внуками рыбу, расширил поставленную давно коптильню, но за инструменты больше не брался, а потом неожиданно слёг. Лежал на полатях своими же руками сложенной печи, и сноха туда же, на печь, подавала ему рыбник (любимый у северян, особенно у коми и архангелогородцев пирог с мелкой рыбой, который печётся почти каждый день и идёт вместо хлеба), поднимала к нему миску с ухой или похлёбкой из добытых внуками уток или рябчиков, а на ночь к деду залезали старшие внуки, которым мать предварительно нашёптывала: «Вы с дедом всё время говорите, рассказывайте, что делали, спрашивайте, как что надо – ему трудно, у него сил меньше стало, да и болеет дедушка наш». Младший спал с мамкой, но всё время просился на полати – дед перед сном что-то рассказывал (и он сам, и внуки любили это время, когда дед вспоминал свою молодость, случаи на охоте, особо удавшиеся печи, каверзы, которые подстраивали мастера жадному хозяину, старых друзей), порой даже протяжно напевал, ребята возле него то зачарованно затихали, то взрывались хохотом, и дед отмякал душой. Он маялся, болели натруженные руки, спина, ломило суставы, но он не признавался в своих хворостях, отлёживался в тепле, о чём-то думал, когда внуки уходили из избы. Сноха шепнула мужу однажды: «Батька совсем плох, готовится…» Муж недоумевающе глянул, потом понял, насупился.

Встал дед с лежанки в тот же день, как сына взяли в армию. Сорок первый год подобрал мужиков по деревням частой гребёнкой, и дед не только слез с печи, но и ещё пять лет заставил себя жить, делать всю мужскую работу по дому и на дворе, зимой ходил на лыжах в тайгу, ставил петли на глухарей и рябчиков, ухитрялся скрадывать лосей, держал зимой на Печоре проруби, ловил подо льдом сетями рыбу, и этим кормилась и семья, и вся деревня, но главное, снова начал складывать печи. И везде с ним были внуки, причём сразу было видно, что они берут у деда очень многое, запоминают каждое слово, каждый жест, но уже ясно, что старший, Валентин, будет рыбаком и охотником, а средний, Рюрик (коми очень любили необычные, звучные имена: в деревне подрастали, кроме вечных Ванек, Васек и Колек, неожиданные Энгельс, Марлен, Эмиль, Дарина и Юнита) не отходил от деда, когда тот приступал к кладке новой печи – он даже добился у матери, чтобы его отпускали с дедом, когда того увозили на новую работу, и дед всегда брал его с собой. Младший, Кольша, пока был при матери. Он пристрастился читать – выучился у старших, что-то понял самоучкой, за зиму обегал всю деревню, перечитал всё, что нашёл у соседей, и был в самое сердце сражён книгой А. Беляева «Человек-амфибия».

Очень скоро ближние и дальние деревни облетела весть, что снова взялся за работу «Санко пиян Коля», что по-русски означало: «Коля, сын Александра» (у коми отчество шло впереди имени – дед объяснял, что человек славен родом своим – это фамилия, потом почёт по отцу – это отчество, а уж потом ты свой почёт зарабатываешь, а то некоторых так и зовут – Вань пи – Ванин сын, а своего имени и не заслужил!)

Заказчики повалили косяком, приезжали зимой на дровнях, запряжённых маленькими, мохнатыми, выносливыми лошадками, летом по Печоре на лодках, причём приезжали и приплывали такие же старики, нежданно-негаданно снова вставшие во главе больших семей – густо в деревни пошли похоронки, и на своего старшего сына дед тоже получил страшное извещение. Жена – теперь уж навсегда вдова – как упала на лавку, так и не вставала. Дед дал снохе отплакаться, детей уводил на двор, на реку, но потом пришёл к ней в избу и сказал: «Ты думай! У тебя их трое, поднимать придётся тебе, я помогу, пока силы есть, а так убиваться будешь – пропадёт вся семья!»

Сноха встала, поклонилась свёкру-батюшке, повязала по-вдовьи платок – так, чтобы и лица видно не было – и взялась за вечную работу.

С этих пор дед приехавшим с заказами на печь не отказывал никогда, печи клал по-прежнему без огреха, но цену снизил – объяснял снохе-вдове, что беда не только в их доме – по всей России: коми от русских себя не отделяли с тех пор, как святой Стефан Пермский крестил зырян в ХІV веке.

І І І

Большой заказ пришёл сразу после ледохода: звали в дальнее село, причём сразу несколько хозяев, туда нужно было сплавиться на лодке по высокой воде, а обратно после окончания работ обещали отвезти на лошадях. Дед собрал инструменты, усадил в лодку рядом с собой Рюрика, наказал Валентину помогать матери и смотреть за Колькой, и лодка полетела в потоке паводковых вод, кормщик только поправлял ход коротким веслом. Сплавляться предстояло не меньше двух дней, поэтому, когда дед начал рассказывать Рюрику о том, как коми стали складывать печи, все устроились поудобнее и с удовольствием слушали.

– Пач (так у нас зовётся большая печь из кирпичей) появилась у коми мужиков не сразу. Мой дед, который был редким мастером, сказывал, что в избах прежде ставили чувал – очаг из глины и речных камней. Вместо трубы выводили дымоход из глины и досок, обмазанных глиной. Топили его колотыми дровами, а на ночь целыми брёвнами, чтобы только прошли в избу: вечером в устье чувала закладывали три бревна, два длинных, а третье, короткое, на нижние укладывали. Брёвна прогорали – верхнее быстрее, и оставались два нижних, которые зимой были в чувале на всю ночь. За дверью мороз, а эти тихонько пыхтят, каждая хозяйка знает: «Одна головешка гаснет, три сгорают, две долго тлеют!» Ночью кто-то вставал, продвигал брёвна в чувал, они тлели дальше. Такие чувалы теперь уже только в охотничьих избушках остались, да и то редко.

Рюрик, укрытый тулупом (ледяная вода студила быстро!) спросил:

– А ты, деда, чувалы делал?

– Приходилось. Только потом тебе об этом поведаю.

Дед не стал рассказать, как пришлось ему срочно ставить полуживым соседям чувалы. А было это так.

Где-то вначале тридцатых годов по Печоре ходили два парохода: «Социализм» и «Печорский пионер» — вот они осенью и тащили каждый на буксире по паре барж. С одной баржи высадили сотни полторы людей, начальник в кожаной куртке деревенских собрал, речь говорил, что это враги Советской власти, кулаки, вредители, что мы их жалеть не должны, потому что они мироеды, трудом должны доказать, что исправились! Выкинули им на берег пару топоров, пил, лопат десяток, и начали они землянки рыть на песчаном угоре.

Деревенские к ним особо не ходили, только дети бегали друг к другу, разве удержишь… Вот дети и рассказали, что у «кабыр-яс» (это на коми языке кулаки) к ноябрю в землянках половина людей не встаёт, малыши уже и не плачут… Бабы сразу туда кинулись, кулаки не кулаки, а детей жалко! Вернулись — и к своим мужикам: спасать нужно! Мужики за сетями – рыбу ловить, горячей ухой отпаивать! Старухи додумались, стали печенку налимью прямо сырую с рубленным мелко луком растирать и этой кашицей сначала детей, потом и всех остальных кормить. А у них, бедных, уже и зубы падают, особенно у баб, которые детям пайку отдают, а кровью, почитай, все плюют! Потом наши мужики, когда бедолаги чуть ожили, их стали в парму брать, лосей несколько добыли, прямо в тайге тем приезжим старик Генюк велел кровь пить: сам лося свежевал, сам в туес нацедил и руганью, уговорами, обещанием больше в лес не брать, но заставил хоть по глотку сделать! А потом дед-печник начал по этим землянкам чувалы ставить, как в древние времена. От холода спасение, и еду готовить. И что ты думаешь, ни одного приезжие не похоронили, даже дети выжили!

С тех пор то место так и зовут — землянки, но дед никогда не рассказывал об этом событии – иначе пришлось бы сказать, что советская власть привезла людей на берег Печоры, чтобы они умерли, а маленькая коми деревня всех спасла, и дед-печник, поставивший страдальцам древние чувалы, был одним из спасителей. А кем тогда была власть, которая их сюда отправила?

– А после чувалов, – продолжал рассказ дедушка, – стали складывать печи глинобитные: сначала мастер искал ровные одинаковые камни и глину – обязательно бело-голубую. Вот здесь мальчишки были самыми важными работниками, хозяин их даже от себя кормил – ведь они должны были самые ровные камни с Печоры носить!

– Потом всей деревней таскали глину, речной песок и камни к избе, возле которой делалась яма, в ней всё это месили, мастер сам доливал воду и смотрел, чтобы вязкая была, но не слишком окрепла. Когда раствор был готов, в избе им набивали каркас из досок, уплотняли-уминали жердинами, потом укладывали из досок же свод и обводили его опять же раствором, но уже более вязким. На под печи, пока выводили свод, хозяин ставил брагу, пиво, рыбу солёную, хлеб – чтобы мастер знал: обвалится свод – не будет и пирования! Сур (пиво) пили и когда свод вершили, и когда опалубку вынимали, и когда первый раз затапливали.

Такие печи долго и верно служили в коми деревне, обогревали, кормили, хворь выгоняли, и только в ХІХ веке начали ставить по Печоре русские печи, а вот многие обычаи сохранялись очень долго, да и сейчас не забывают то, что передают деды.

ІV

Печь в избе была чисто женским местом, центром жизни женщины и семьи. Мужчина прикасался к печному огню только один раз, самый первый – очевидно, так коми подчёркивали всё-таки первенство хозяина, он возжигал огонь, но потом передавал власть над ним своей жене. Даже когда рождался ребёнок, соседи спрашивали, узнавая, мальчик или девочка: «Кого Бог дал, в тайгу ходить или печь топить?»

Мастер, умеющий складывать печь, воспринимался так же, как кузнец – он знается с чудесными силами, и эта частичка волшебства передавалась хозяйке: она могла, взяв пылающее полено из печи, прогнать злого духа и даже болезнь. Биольного ребёнка, запеленав, на лопате, которой доставали из печи хлеб и пироги испечённые, укладывали в печь, чтобы та забрала хворь и дала силы. Да и невеста, входящая в чужой для неё дом, с поклоном трогала печь, словно знакомясь с ней, и обязательно произносила ритуальную для коми фразу: «Здесь буду жить, здесь кушать», – после чего старшая в роду женщина подавала молодой еду из печки, которую обязательно нужно было попробовать и похвалить, обращаясь к печке. Огонь из своей печи никогда не передавали в чужую семью – это грозило тем, что волшебная сила печи тоже могла уйти. А самый большой позор ждал хозяйку, если у неё угасал огонь в печи и нужно было идти к родне за углями!

Уезжающий из дома человек прощался не только с роднёй, но обязательно и с печкой, брал на счастье кусочек кирпича, засохшей глины, и хороший печник, помня об этом, обязательно вмуровывал в один из печных углов мелкие камешки.

Магическая сила печи выручала в совершенно неожиданных случаях: мой наставник капитан Нестеров рассказывал, как его дед правил в избе на печи купленное соседом ружьё, которое «живило и обносило», то есть обладало недостаточной резкостью боя, плохой кучностью, раскидывало дробь после выстрела слишком широко и поэтому оставляло массу подранков. А дед точильным бруском бережно огладил срез ствола, потом укутал ружьё в тулуп и уложил на печь, причём в строго определённое место. Полежавшее месяц ружьё снова раскутывалось и отдавалось незадачливому охотнику, тот пробовал его в первом же выходе в лес, за рябчиками, или на озеро, за утками, и бежал к деду с восторгом: «Как есть исправилось!» Дед переспрашивал: «Пронзает?» — и получив ответ: «Ещё как, на месте в лёжку кладёт!» — довольно кряхтел и поднимал указательный палец к небу: «Это она всё, матушка-печка!»

Капитан посмотрел, не улыбаюсь ли я на рассказ о том, как русская печь исправила резкость и кучность боя нового ружья, и прокомментировал: «Тут доставлял я группу изыскателей по Печоре, они на Тиман шли, рассказал им за чаем про ружьё на печи – как бой исправился. Они смеяться и не думали, один геолог сказал, что дед точилом какие-то лишние микроны на срезе ствола снял, оно и перестало заряд разбрасывать. А на печь укладывал – ну, говорит, что же, постоянное тепло, да определённое положение ствола… может, какое-то внутреннее напряжение металла удалось снять, вот оно и вошло в норму…»

Дед, неторопливо ведя свой рассказ о печке-матушке, вдруг подмигнул старику, сидящему с веслом на корме:

– А у вас брунган делают ли?

– Да разве сейчас они, молодые, сумеют? Им бы на гармошке…

– Деда, расскажи! – затеребил старика Рюрик, и дед начал:

– Вот вы и не знаете уже, а у нас на печи в праздники играли! Да! Делали деревянный короб, приставляли его к устью печи, натягивали жилы или железные струны, под них подкладывали колодки, которые можно двигать, чтобы звук изменять, потом деревянными молоточками по струнам били – ох, и гулко печь пела! Брунган мог и басом гудеть, а мог и звонко отозваться – всё от мастера зависело! Так что печь и грела, и кормила, и лечила, да и веселила! Вот начнём мы новые печи ладить – я тебе всё покажу, у тебя руки умные, глаз хваткий, осталось только мастерства накопить, и будешь ты добрым печником, а это самое благое дело – людям в избу тепло и мир нести!

V

И так проходил год, другой, подрастали дети, играли по праздникам песни, а после праздников впрягались эти дети вместе с отцом и матерью в бесконечную работу, которая сменялась по осени свадьбами, а потом опять работа, и рождение своих детей, а потом внуков, и тихая, незаметная старость, не ужасающая близостью неизбежной смерти, а старость, несущая свои маленькие, но такие дорогие радости: и бабушкина колыбельная, и деревянные кони, которые резал внукам дед, и бабкины уроки («Вышьешь парню своему, когда подрастёшь, так вот платок, он на других девок-то и смотреть не будет, станет казать парням да хвастаться, моя-то, мол, рукодельница, а пока не ленись, смотри, запоминай, как гладью-то вышивают, этот-то узор мне моя бабушка показала, а ей – её бабушка, и с веку так мы шили!»), и дедушкины рассказы о том, как он, молодой, на кулачках бился («Да, внучок, бабушка ваша ведь такая красавица была, трижды мы с Филиппом кровь друг другу пускали, пока она сама не остановила да мне платочек расшитый дала, разбитый нос вытереть – тут уж Филипп отстал, понял, сама выбрала! И ты свою никому не отдавай!»)

И печка-спасительница! Лучшего места для отдыха, чем теплая печка, не найти. Трудно понять южанину, что такое печка, когда вваливается промёрзший, простуженный мужик в родной дом с охоты ли, с работы, протягивает ледяные руки к благотворному огню. Примешь от хозяйки мису горячей похлёбки, отогреешься, прижавшись ладонями к доброму боку матушки-печки, да задремлешь, да если ещё сын или сноха тулупом закутает, да если ещё внучок под боком притулился, посапывает, и ты чувствуешь его запах – такой молочный, родной…

И родится последняя стариковская надежда, смиренная молитва к Господу: «Не дай залежаться, сделай так, чтобы сразу с ног – и в гроб, чтобы семью не томить долгой болезнью, смилуйся, Господи!»

И вечные слова, которые слышишь с детства до старости, простые и самые главные: хлеб, мама, работа, лес, песня, лада ты моя, свадьба, сынок желанный, лето, зима, доченька выросла, невеста уже, трудно, да и ничего, мирком да ладком, печка-матушка, болезнь, поминки… И продолжается бесконечный круг жизни, где каждому есть место, где у каждого есть начало и достойный уход… И дедовы инструменты ладно лягут в руку внука, и потянется от села к селу слух:

– А малый-то у них весь в старика пошёл, недавно соседу такую печь сладил – любо-дорого!

И порхнёт с ветки, подслушав этот разговор, какая-то птица – а может, это дедова душа отлетит умиротворённая, потому что оставлен на суровой северной земле добрый мастер горячего ремесла, и не остынет печь, не замрёт дом, не сгинет мастерство, стоит Россия.