«Вот и до тебя дело дошло, матушка моя, сейчас мы тебя подправим», - это бабушка мазала соломенной кистью свою закоптившуюся кормилицу печку, комнату наполнял сырой запах известки, и я открывала глаза. Так начиналось для меня утро понедельника в дни моих деревенских каникул.
По воскресеньям бабушка пекла хлеб. До зари она разжигала огонь, закрывала шесток и уходила управляться. К её возвращению крышка кадки уже поднималась на медленной волне теста, а печка дышала жаром, я выскакивала на улицу и убегала из кухни в дом, где было еще прохладно после ночи.
Спать уже не хотелось, и я все-таки выходила во двор. В такую рань на улице было скучно и пусто. Я снова заглядывала в кухню, садилась на ступеньках, упиралась лбом в дверной косяк и наблюдала за тем, как бабушка мнет послушное тесто и раскладывает его по черным формам. Заметив меня, она улыбалась: «Закрывай дверь, мух напускаешь» - и непременно выдумывала для меня какое-нибудь дело. День начинал разгоняться.
После подметания двора, или кормления цыплят, впрочем, любое занятие я быстро превращала в увлекательнейшую игру, меня ждала хрустящая горячая корочка, намазанная чесноком и большая кружка утреннего молока.
Мы с бабушкой сидели за столом под виноградом и с удовольствием завтракали. Для себя бабушка доставала из холодильника запотевшую банку с компотом. Хлеб ломали руками. Я разглядывала мякушку, испещрённую дырочками, как они плавно перетекают друг в друга. Чудеса, - думала я, - из липкого теста – получается вкусный хлеб. Что там в этой печке?
Сначала я верила в маленьких огненных девочек, которые выбираются из угольков и творят волшебство, потом в домового, который живет за печкой, затем мне казалось, что сверчки, которые поют ночью, днем стерегут спички, чтоб дети не брали. Таких историй я навыдумывала множество в то лето, сейчас все и не вспомнить.
Но всякий раз мои истории рассыпались, когда я видела, как бабушка, допив компот, слабо надавливает на белые крошки хлеба, осторожно перекладывает их в ладошку и отправляет в рот. Ее синие, со старческой пеленой глаза смотрели сквозь меня куда-то далеко-далеко. Мне становилось тоскливо. Я всегда спрашивала:
- Бабушка, что с тобой?
- Ох, и страшный голод был, унучечка. Ничего не хотелось, только есть.
Это теперь я понимаю, что смотрела она на несколько десятков лет назад, а перед глазами ее был деревенский мост через Кубань. Пашечка – семилетняя девочка, когда осталась совсем одна, бегала за реку к двоюродной тетке, которая подкармливала сироту. Подойдя к берегу, она пряталась в густые кусты и наблюдала: не идет ли кто по мосту или возле него. Улучив момент, она выскакивала из укрытия и мчалась что есть мочи. Сердце трепыхалось, как пичужка в силках. На той стороне Пашечка снова прыгала в кусты, чтобы отдышаться.
Иногда, по этому мосту мы ходили на Красную в хозяйственный магазин. Всякий раз я останавливалась на середине реки, смотрела с моста на бурную воду и не могла понять, чего там страшного.
Мне было лет пятнадцать, когда я спросила напрямую. Ответ меня оглушил. До сих пор помню этот звон в ушах, словно я попала на колокольню, сразу после отбивания часа.
- Так людей боялась, с моста-то никуды не денеси, только в воду сигать, - сказала бабушка Паша, - съесть ведь могли, было такое, пропадали люди. Упаси, Господь!
Ну, а в мои семь лет все было беззаботно. Я начинала канючить, бабушка отвлекалась от своего моста, поправляла косынку, и мы шли на задний двор к животным. Управляться.
Когда мы возвращались, из дома выходили старшие девочки. Они гремели кастрюлями в летней кухне, разогревали вчерашний ужин и обсуждали планы на вечер. А для меня начиналась шпионская часть дня. Я ходила за ними попятам, выслушивала подробности и бежала к бабушке рассказывать шёпотом. Бабушка смеялась и отгоняла меня, как назойливую муху.
Было еще у меня много разных забот: покататься на лошади на ферме у дяди, поехать с тетей в тракторе, который смешно называли Дашечка, на птицеферму, залезть на сарай и попытаться засунуть руку под крышу в гнездо к воробьям, спасти от чего-то птенца, выкормить его крошками и отпустить на волю…. И все это под мельтешением солнечных зайчиков, под квохтанье кур, гоготанье гусей, жужжанье мух, кряканье, мычание, лай, хлопанье крыльев!
Однажды, во второй половине лета, в понедельник рано утром я услышала: «Теперь не замажешь, все, кончилась печка» И все-таки бабушка мазала глиной, белила известкой и охала. К середине дня пришел обедать дядя.
- Завтра приедет к тебе Макар, посмотрит печку, - сказал он.
- Ой, хорошо бы, а сколь возьмет? Или магарыч? – нарезая хлеб выспрашивала бабушка. Мне казалось, что Магарыч каким-то образом приходится родственником Горынычу и вид имеет соответствующий, и жутко испугалась. В моем сознании этот страх прилепился к самому Макару.
- Да, нет, он не употребляет, договоритесь, – ответил дядя.
- Ну, дай-то, Бог! – Успокоилась бабушка.
Макар был единственным печником на несколько деревень в округе. Седобородый дед, который и летом ходил в валенках и безрукавной овечьей кацавейке, внушал уважение всем, с кем общался. К ремеслу своему относился нежно. Мог часами говорить о структуре камня, разных способах укладки, печах, которых повидал и сложил за свой век множество. И все у него получалось так, что хозяева и задумать не могли. Видно за это его и прозвали ЗнахАрь.
Может из-за клички, может из-за окладистой бороды, но дети Макара жутко боялись, называли его колдуном, и слагали небылицы.
Вечером с соседскими пацанами мы жгли костер. Накануне ветер наломал много веток, да еще каждый принес ворох тряпья и бумаги. Огонь поднимался высоко, мы сидели вокруг и смотрели, как искорки улетают в темное небо. Говорили о разном: о том, что когда зажигают костер, на улице сразу становится темнее, что если долго смотреть на огонь перед сном, то можно описаться, что золой можно посыпать раны. Когда темы исчерпались, стали поджигать палочки и чертить краснеющими угольками в воздухе восьмерки и нули.
- А к нам завтра Макар Знахарь придет, - как бы невзначай сказала я.
- Ого! – Сережка был в восторге, - а ты знаешь, что он колдун?
- Нет, - изумилась я.
Пацаны наперебой стали рассказывать страшные истории. Будто бы на дворе у Макара стоит печь дореволюционная, когда он ее затапливает вой поднимается страшный, а дед тогда колдует. Еще, говорили, что в подпечье вместо поленьев лежат змеи, и он с ними разговаривает, но самое страшное, что курит Знахарь волшебную трубку. Как только из трубки дым пойдет, он может превратить кого угодно в камень.
От всех этих историй волосы шевелились на макушке, но любая тайна в детском мире требует если не разгадки, то тщательного расследования. Мы решили за Макаром следить. Мне было поручено подслушать разговор и выяснить, когда колдун приедет в следующий раз.
- А если он больше не приедет? – робко поинтересовалась я.
- Приедить, он теперя почуял добычу. Печей-то нетути почти, на все пойдеть, сговорятся, - зловеще прошептал Сережка, и в глазах его сверкнули отражения костра.
Мне стало страшно, я не хотела быть добычей колдуна, а потому в расследовании была заинтересована больше других, хотя трусила жутко.
Костер прогорел, угли потрескивали, вместо искорок в небо улетал белесый пепел, но головешки все еще красиво переливались красным и желтым пеклом. Я принесла банку воды, она шипела, парила убивая остатки огня.
Мальчишки, захваченные разговором о вдруг свалившемся приключении, поплелись по пыльной дороге не попрощавшись. Через несколько секунд за ними сомкнулась темнота. Их гомон немного успокаивал, но ужас все-равно парализовал меня полностью. Я попятилась назад. До калитки было шагов пять. Вдруг под лавкой кто-то зашелестел сухими листьями. Я бросила банку и понеслась к калитке. В проходе мы столкнулись с сестрами, которые шли к подруге посидеть на лавочке за двором, они что-то крикнули мне, но мне было не до них.
Бабушка шла с заднего двора после вечерней дойки. Завидев кутерьму у ворот, она поставила ведра и протянула руки ко мне.
- Что случилось? - взволновано разглядывала она меня, убирая прилипшие волосы с моего лба.
- Бабушка, не зови Макара, не зови! – Кричала я, уткнувшись лицом в фартук, пахнущий молоком.
- Тебя мальчишки напужали? У, черти, я им! – и она погрозила в сторону дороги.
- Бабушка, не надо, они хорошие и добра нам желают, чтоб мы не стали добычей!
- А ты не бойся, сама поглядишь, он хороший дед.
- Не надо, - жалобно пропищала я и уже не выпустила конец фартука из вспотевшего кулачка. Так и ходила за бабушкой хвостом, пока та процеживала молоко и разливала его по банкам.
В эту ночь я не легла на свой диванчик, который так нравился мне откидными валиками-подлокотниками. Их украшала удивительной красоты вышивка - красные маки. Я залезла на высоченную железную бабушкину кровать. Было тесновато, но провалившись в облако огромной пушистой перины, я упокоилась и задремала.
Мне снились змеи. Они выползали из подпечья и разговаривали. Ветка царапала по крыше, домовой охал. Я звала огненных девочек на помощь, но угли оставались черными. Как ни старались сверчки поджечь спичку, ничего у них не выходило. Измучившись, я открыла глаза.
Бабушки рядом не было. Сердце заколотилось, в ушах ритмично зашумело. Ставни закрыты, но через стекло двери видно, что на улице еще темень. Петухи не поют, лишь один дурной заголосил где-то далеко, но тут же осекся. Значит пяти нет и бабушка еще не в колхозном коровнике.
Я вскочила, натянула бабушкину кофту, слегка промешкав в сенцах со сланцами, выскочила на улицу. Подтянув плечи к ушам и обхватив себя руками, я бежала на задний двор. Мне казалось, что я вот-вот наступлю на змею, но выбора не было. Скоро я расслышала, как бабушка разговаривает с Зорькой. Страх отступил. Еще через несколько шагов послышалось веселое дзиньканье струек по цинковому ведру. Наконец бабушкина белая косыночка и слабая лампочка выступили из темноты. И вот я шагнула на только что вычищенные и замытые доски стойла.
- У, ты чего здесь? А ну, марш в хату, простудиси, - бабушка смотрела на мои мокрые от росы ноги, - Еще и в резинках этих!
- Не, бабушка, я с тобой постою, мне не холодно, - мои зубы стучали так, что я думала, слышит вся деревня.
Корова обернулась, посмотрела на меня своими черными глазами и недовольно мыкнула. Бабушка повернулась, не вставая с табуреточки, сняла с себя теплый платок, накинула его мне на голову, перекрестила углы на груди и завязали их за спиной.
- Иди, в углу сапоги резиновые стоять, сейчас же надень, - сказала бабушка, - холодные ночи, видать где-то гроза прошла, да, притом Илья скоро.
Я не знала никакого Илью и уже волокла к бабушке поближе второй стульчик, готовая заболтать ее своими бесконечными вопросами. Упершись спиной в бабушкину спину, я начала с первого:
- Зачем у Зорьки хвост привязан к ноге?
Бабушка отвечала на все мои вопросы, только лишь о том, можно ли мне подоить, как всегда сказала: «Потом».
Самые ранние петухи уже начали перекличку. Бабушка засуетилась возле Зорьки: отвязала хвост, дала ей выпить целое ведро воды и выгнала за ворота навстречу пастуху, который уже собирал стадо по деревне.
- Ну, пойдем, работница, доярочка моя, - сказала она. Я поплелась следом, спотыкаясь и путаясь в огромных резиновых сапогах.
Солнце еще не выползло из-за горизонта, но небо уже было светлое и розовело. Мелкие птички весело переговаривались, а в сараях просыпались утки, куры и гуси, высказываясь по одному коротко и сонно. Я заметила, как в потайную калитку, увитую плющом крадутся старшие девчонки. Они погрозили мне кулаком, и я промолчала.
В кухне было тепло. Бабушка налила воды в таз для моих грязных ног и занялась молоком. Совсем скоро послышался шум грузовика, женские голоса и песня. Слов этой песни я никогда не могла разобрать.
Бабушка подоткнула под меня края одеяла,- Через три часа вернусь,- и выскочила на улицу. Скоро брякнула калитка, грузовик притормозил у нашего двора, откидной борт бухнул по кузову. Послышалось: «Давай, Пашечка, руку». Звонкие голоса переговаривались и смеялись. Женщины снова запели, и грузовик охнув двинулся дальше. Доярки поехали на ферму.
Когда грузовик умчал песню, и воцарилась утренняя тишина, страх заставил меня бежать. Я на цыпочках пробралась в дом. Девчонки уже спали, утонув в перинах. Я карабкалась по железной с фентифлюшинами спинке кровати наверх, стараясь никого не разбудить.
- Чего ты сюда лезешь? – сонным голосом спросила сестра.
- Я с тобой, я лягу Валетом, - прошептала я.
- Иди отсюда, - раздражалась она.
- Тогда я бабушке все расскажу, - пригрозила я.
- Оооо, какая ты вредная.
Я пробралась под одело и сунула ледяные ноги под бок только отогревшейся сестре.
- Чего тебе не спится, а?
- Я Макара боюсь.
- Кого?
- Колдуна!
Но сестра уже спала и ничего не узнала про Макара Знахаря, а я лежала и все думала о змеях, колдовстве и страшной печке.
Днем мне ужасно повезло. Дядя Николай привез на бричке силос для нашей Зорьки. А в таком случае, он сажал меня рядом и довозил до самой дороги. Оттуда я бежала сломя голову, а бабушка наблюдала за мной положив руку на опору калитки.
И вот мы едем. Пахнет лошадиным потом и кислым силосом. Солнце уже так припекло землю, что видно, как волны раскаленного воздуха колеблются и поднимаются вверх. Амброзия источает горьковатый аромат, а цикады перешли на оглушительный сухой треск. Лошадь мотает хвостом из стороны в сторону, но нещадные мухи садятся на те же места, откуда были согнаны.
- Почти прибыли, - объявил Николай и отвлек меня от наблюдений.
Я осмотрелась. До дороги оставалось совсем чуть-чуть. Навстречу нам шел седобородый дед в валенках и меховой кацавейке. Я попятилась и прижалась к дяде Николаю. Лошадь повело влево.
- Да, куды ж ты под руку, прууу, - он потянул поводья на себя. Лошадь встала. Николай поднял руку.
- Здорова, Знахарь, ты куды приехал?
- К Паше, Здорова!
- Дык вам вместе итить, - указал дядя на меня, - Пашина унучечка!
Дед глянул на меня. Нервы мои сдали, я спрыгнула с брички и бросилась бежать. На забор я вскарабкалась, как кошка и свалилась во двор.
- Блин, - было больно, но я вздохнула с облегчением.
- Ну, куды ты летишь, прямо кубарем, - смеялась бабушка, отряхивая платье, - иди образь себя, умойся.
Но я побежала не к умывальнику. Я заскочила в гараж и притворила воротину так, чтобы осталась щель. Железная крыша нагрелась и из открытого чердачного люка на меня дышал жар. От висевшей здесь испокон веку бурки пахло шерстью. «Ну, когда они придут», - думала я, покрываясь потом.
Машины у бабушки никогда не было, а потому гараж использовался как обычная кладовка. Стены выбелены, окошко покрашено в синий. На железном синем же столе стоял ящик с мелким луком, ящик с крупным и в навал лежали пучки крупного белого чеснока. Все это тоже пахло.
Я готова была сдаться и выйти из укрытия, но тут же послышались голоса.
- Пить, Паша, налей, дюжа жарко нонча.
- Компот холодненький будешь?
- Нет, из бассейня подчерпни, али я давай.
- Нет садись вот тут, под виноградом, я сейчас.
Бабушка ушла в огород. Скрипнула крышка колодца, ведро ударилось о воду, веревка трется о край крышки. «Значит сейчас уже придет», - с замиранием сердца просчитывала я.
Макар сидел за столом. Он достал трубку, похлопал по брюкам в поисках спичек. «Что же делать, - быстро соображала я,- сейчас превратит её в камень» «Схватить трубку и бежать», - решилась я. Но тут подоспела бабушка. Она зачерпнула большой зеленой кружкой воды из ведра и подала гостю. Тот положил трубку на стол. «Фух, пронесло», - подумала я и приготовилась слушать.
К вечеру пришли пацаны. Заявили о себе они коротким троекратным свистом. Я выглянула из кухни и увидела на ветке тополя за забором Сережку. Его конопатое лицо было серьезно.
- Бабушка, а можно я мальчикам бурку покажу?
- Можно, только без страшных историй там, не то уши поотрываю, так им и передай, ага. - отозвалась бабушка, сделала громче радио – передавали Толкунову, - вот я её люблю,- продолжила она и снова стала смотреть далеко-далеко
В штабе все было готово. Под ящиком с луком я еще днем припрятала тетрадку и ручку, но пацаны с восторгом рассматривали кожаную нагайку и несколькими язычками. Они рассуждали о плетении, нюхали ее и казалось, забыли о деле.
И все-таки скоро план был готов. На листке мы начертили прямоугольник – это был двор. На нем еще два, которые означали кухню и погреб. Все остальное на карту решили не наносить. Макар будет работать около кухни, а мы сидеть на черешне за погребом, что и было помечено крестом за прямоугольником поменьше. Разошлись рано, желая выспаться покрепче перед операцией.
Макар стоял на коленях прямо на земле. Перед ним лежали кирпичи. Он стукал по ним, раскладывал в определенном порядке, что-то шептал.
- Колдует, - со знанием дела прошептал Сережка.
Все замерли. Мелкие сучки и кора больно давили на кожу. Я свесила одну ногу, чтоб отдохнуть. И вдруг Макар разогнул спину, закинул руки за голову, потянулся и посмотрел по сторонам. Он заметил ногу, на его лице появилась чуть заметная улыбка. Но он продолжил перебирать свои камни. Потом зашел в кухню и зашуршал, застукал, забухал.
Нам стало скучно.
- Давайте отправим разведчика! – Предложил Сережка. Все замялись, - Сам пойду, - он был самым отчаянным из нас.
Вернулся он мигом.
- Гокает, пылюга стоит, а можа то дым!? – сам себя пугал Сережка
- Ты трубку видал?
- Не, не видал, видать уткнул кудай-то! – досадовал разведчик.
И тут нам повезло. Бабушка вышла на крыльцо дома и позвала:
- Макар, иди в хату окрошечки поесть, а то самое пекло.
Дед ухнул, забрякал язычок умывальника под виноградом, запахло прибитой пылью, валенки зашаркали по ступеням дома. Мы свалились с дерева как спелые груши и на цыпочках пошли к кухне, и тут вышла бабушка. Партизаны все как один замерли в надежде, что бабушка не заметит. Так она и сделала - не заметила, только улыбнулась и прошла мимо. У Сережки громко заурчало в животе, но он даже не шелохнулся. Бабушка зачем-то громко сказала:
- Сейчас вернусь, - и скрылась в доме.
Мы бросились под стол. Через минуту бабушка вышла с тарелкой жареных пирожков.
- У, Сидоровы козы, куды подевались, - и громко поставила блюдо на стол.
Как только она зашла в дом, послышался веселый разговор и смех. Мы похватали пирожки и бросились в кухню, оставив дежурить на крыльце дома маленького Сашку.
Возле печи было сорно, пыль тонким слоем покрывала пол. На мебель накинуты старые простыни. На табурете у печи - ящик с каким-то инструментом, ведро глины и больше ничего. Трубки нигде не было.
- Шубись! – закричал Сашка и прыгнул с крыльца в розовый куст, - уууу, - заскулил он.
Мы зашикали. За дверной занавеской уже обувал валенки Знахарь. До черешни мы не успевали и повалились на крышу погреба. На пузах доползли до края черепицы и стали наблюдать. Сашка беззвучно плакал.
Дед остановился на крыльце и достал трубку.
- Кури, кури, уморился, - сказала бабушка.
- Да, не. Апосля, а то вишь туча заходить, надо бы домой успеть до грозы. – И он засунул трубку за пазуху.
Окончив работу, дед сел на ступеньках кухни и стал раскуривать трубку. Мы со страху заерзали на погребе. Керамическая черепицы покатилась и с грохотом раскололась.
- Ах, вы, черти полосатые, разгокали черепичину, - выскочила из закутка бабушка.
Дед затянулся, надул щеки, выпустил огромный клуб дым в нашу сторону и громко сказал: «Бах!»
Мы бросились наутек. Сережка тащил меня за руку и ругал мои сланцы. Отдышались мы только в кустах у реки. На мосту никого не было. Перебежав на ту сторону спустились к опорам моста. На воде уже пузырились большие капли дождя.
- Слухай, сейчас бабушка Паша к моим побегить. Мне за тебя такого влетит, побегли назад, - и он потащил меня назад. На мосту были люди. Из-за грозы стало совсем темно, лиц не разглядеть. Длиннющая молния с сухим треском ударила где-то недалеко, осветив все вокруг. Навстречу нам шли дед Макар, бабушка Паша, Сережкины родители и две мои сестры. У бабушки в руках была палка, она держала ее как посох. Мы остановились – с моста никуда не денешься. Я заплакала и почему-то стала кричать, что мы не купались. Свою порцию подзатыльников Сережка получил прямо на мосту, и домой шел с легкой душой. А я ревела всю дорогу.
Гроза бушевала ночь напролет. Я, горячая после бани, расчесанная гребешком на ровный проборчик, утопала в перине. Бабушка сидела на моем диванчике, гладила свое колено и смотрела на Богородицу. У обеих глаза были добры, обе о чем-то тосковали. Я уснула и провалилась в бред.
Огненные девочки хороводили на моих щеках, домовой охал и прикладывал холодную влажную руку к моему лбу. Сквозь сон я услышала настойчивый стук в дверь, и открыла глаза. Ливень колотил по ставням. Маковые занавески в сенях отбрасывали кружевные тени на белёные стены с каждой вспышкой молнии. Дверь скрипнула.
- Паша, ты давай извиняй меня, коли бы я знал, что так получится….,
«Макар» – шепотом подумала я.
- Ну, что не простишь что ль?
- Ну, ды чаво уж там, все нормально уж. Вон дома дитё, и душа моя спокойна. Только, вроде, температура подымается.
- Ох, чуть не запамятовал. Я вам тут мёду привез, - дед зашуршал плащ-палаткой, - липовый, хорошо пот выдаёт.
- Ой, спасибо, Макар, а ты что же значить в такую даль под ливнем пешком?
- Та, нет, Муравья своего насилу завёл. Ну, я завтра прибягу попроведовать? С девчонкой объясниться надо, а?
- Ну, ды прибягай.
Было слышно, как бабушка зачерпнула воды из ведра и зашла в комнату.
- Унучь, на выпей, -шёпотом сказала она и протянула поломанную на четыре части таблетку аспирина, - сейчас еще молоко согреется, так с медом и малтной надо выпить, хорошо.
Я с готовностью закивала. Пока грелось молоко, бабушка мазала мне спину, грудь и ноги гусиным жиром. В носках, шали в перине под пуховым одеялом я закипала, и комната закружилась вокруг. Горячее молоко я послушно выпила и свалилась в свою белую берлогу. По телу заструился пот. Огненные девочки спрыгнули на подушку и устроились на ночь, домовой поплелся на печь причитая. Я уснула и к утру стала совсем здоровой.
Бабушка чихвостила мальчишек на улице. Они божились, что больше не подведут. Я встала и качаясь от необыкновенной невесомости тела вышла на улицу.
-Ты чего выскочила? Сыро сегодня, в хате играйте.
Пацаны вздохнули с облегчением, почуяв перемирие.
К середине дня солнце нагрело двор, а жаркий ветер, который всегда начинается после Ильина Дня на Ставрополье, подсушил лужи. Макар, бабушка и весь наш партизанский отряд сидели за столом под виноградом. Мы ломали пышный бабушкин хлеб, макали кусочками в тарелку с медом и запивали все это свежим молоком.
- Хе, это вы дали маху, пацаны. Да если б я мог трубкой в камень превращать, пожалуй, и войны бы не было!
- Это почему это?
- Дык всех фашистов бы я в камень превратил, а так пришлось до Берлина пехом итить, а где и на пузе пролезть.
- Дед, а ты что и на войне был? – удивились и почему-то покраснели пацаны.
- Да хто ж там не был? – простодушно засмеялся дедушка Макар, - вон и Паша была. Чей до Севастополя с госпиталем то добрались, а?
- Да, да, - махнула рукой бабушка и пошла в кухню.
- Дед, ну а печка твоя со змеями?
- Да ту печку еще мой дед складывал, а потом хату старую разломали, а печь оставили. Дюжа камни в ей хорошие, Дед Антип их сам алишь на Ставропольской горе собирал. А змеи да, заводились. Ну, что ж я зверюга что ль их гнать? Пущай, думаю, живут ужики. А потом они сами на другой год улезли. Видать всех лягух у меня да мышей перебили, и улезли.
А потом я выросла. К бабушкиному двору подвели газ. Печку сломали и вынесли по кускам. Где-то среди них, видно, затерялись и огненные девочки. Про Домового я больше не вспоминала, возможно он переехал, быть может к Макару на двор.
В кухне стало просторней, занавески с маками заменили на фабричный тюль. Но хата всё равно сгорбилась, кое-где обсыпалась, присела.
Бабушка состарилась, она больше не доила корову и не пекла хлеб. Чаще слушала радио с Толкуновой и смотрела куда-то вдаль. А потом ее не стало. И осталось всего: моё летнее детство, полное приключений. Детство с теплым хлебом, пенками на молоке и русской печкой. Пожалуй, не так уж и мало.