Кареглазая Печка

Большие желтые бульдозеры хозяйничали во дворе старого деревенского домика. Он же походил на пшеничный колосок, который грубый ветер мотает из стороны в сторону. С каждым движением гусеницы от дома отлетала небольшая, но важная часть. Штукатурка и кусочки разбитого кирпича ошметками разлетались по всему огороду. А точнее – по его жалкой пародии, которая уже никогда больше не будет так же прекрасна, как некогда.

Я сидел на холодном камне в двадцати метрах от вандализма и ничего не мог сделать. В такие моменты очень хочется, чтобы до боли горький дым разодрал легкие. И хотя иногда даже жаль, что я не курю, но это принцип, который нарушать нельзя. В детстве мне пришлось дать самому себе обещание, что мой организм будет всегда идеально чист. Поэтому я просто сидел. Только бурил взглядом бульдозеры… и больше ничего.

Старый и любимый домик уже походил на дырявый сыр. Из пробоин засветилась знакомая и до боли родная темнота – дом был явно поражен такому наглому вмешательству. Бульдозер всем корпусом врезался в стену, пробив дыру в метр диаметром. Еще немного и стены рухнут.

Руки у меня полностью пропотели. Хотя это совсем не из-за печали и злости. Сколько бы боли мне не приносило это признание, но совсем я не знаю, что чувствовать. Вот на моих глазах рушится дом деда и бабушки. И детства.

У деда с бабой была такая большая любовь, будто в красочном фильме. Никогда больше в жизни я не встречал такой сильной привязанности к своей половинке, какая была у них. Поэтому даже время их не хотело сильно трогать. Познакомились они в молодости, когда дед еще совсем неопытным, но дерзким юнцом пришел ставить родителям своей будущей жены печь. Он мне потом всю жизнь рассказывал, как в тот раз облажался. Так забавно. И тем не менее, они нашли друг друга и больше никогда не отпускали.

Потом уже дед заточил свое умение до такого уровня, что стал лучшим мастером-печником в округе. И даже в старости он продолжал пользоваться своим гордым титулом. Если кому нужна была помощь с печью – шли только к нему.

А бабушка по-женски стала его опорой. Наш дом всегда был в прекрасном состоянии, запах стряпни обволакивал каждый уголок, а любовь поддерживала эту атмосферу.

Одна из стен, которая смотрела на меня, полностью развалилась. Взору предстали совсем забытые детские пейзажи. Вон в углу стоит мой маленький велик – кажется, он уже прирос к паутине. Какие-то игрушки, стол, кровать, шифоньер и самое главное в этом доме – наша печка.

Настоящая, дореволюционная, со спальным местом. Сейчас я понимаю, что она до сих пор хранила в себе мои воспоминания. Где-то идеально симметричные контуры, а где-то не менее милые изъяны украшали ее потрескавшуюся кожу.

Именно эта печка внесла больший вклад в то, чтобы я пошел по дедовым стопам. Ступенчатая, белая, с отверстием для готовки, немножечко запачканная золой – я всю жизнь был в нее влюблен. Хотя нет, не всю жизнь…

В детстве, лет в пятнадцать, меня свалила необычная для ребенка болезнь. Уже за неделю моя кожа приобрела серый оттенок, появились тошнота, боли и слабость. Когда же рвать начало кровью, доктор наконец обратил внимание на мою проблему (тогда наша деревня не была такой большой, и у врачей совсем не было ни времени серьезно заниматься больными, ни ресурсов). Диагноз оказался приговором – некроз печени (как только вспоминаю – сердце вновь бьется как бешеное). Причины мы так и не выяснили, но клетки печени отмирали довольно быстро и необратимо. И самое поганое в этом было то, что приговор вынесли не мне, маленькому, незнающему жизни, мальчику, а всей семье.

Хотя родителей я не знал. Дед с бабой никогда про них не рассказывали, да это и не важно. Именно они всю жизнь меня растили и были моими хоть и старенькими, но настоящими родителями. Важно здесь то, что этот удар они должны были пережить сами, имея в опору только плечо друг друга.

Когда ноги совсем отказали, мне пришлось все свое время проводить на печке (сразу вспоминается, как дед сравнивал меня с Ильей Муромцем – так забавно). Она была приятной, уютной и защищенной от остального мира – плюс, со мной все время сидела бабушка. Она постоянно читала сказки, пела, иногда рассказывала смешные истории из их с дедом молодости. Я до сих пор люблю ее. Только, к сожалению, лица никак не вспомнить...

Помню, как в один вечер проснулся от громкой ругани. Дед мотался из угла в угол, словно ошпаренный. Он пытался говорить тихо, хотя с эмоциями никак совладать не мог. Громким шепотом он о чем-то яростно спорил, пока бабушка просто пыталась его утихомирить.

– Я тебе запрещаю, – повелительно шипел он ей. – Если кто и должен… Решила она, понимаешь ли…

– Прошу, ты его разбудишь, – молила бабушка.

– Это. Буду. Я…

Тогда я не смог понять, о чем они говорили, потому что оказался слишком слаб, чтобы совладать со сном. Морфей оказался сильнее, и я вновь провалился в грезы, так и не поняв суть разговора.

На следующий день бабушка сказала, что от доктора есть хорошие новости. Сказала, что я поправлюсь. Что жизнь скоро вернется на свое место. И что теперь все будет как раньше. К тому моменту я уже совсем не мог вставать с печки, даже в туалет. Радость тогда так загорелась, что могла бы и сама исцелить меня. К сожалению, такого не случилось.

В тот день я вспоминал то, чего был лишен. И даже уже представлял, как выйду вновь к друзьям, как они удивятся, как мы побежим играть и как все забудется, будто страшный сон. Бабушка мне никогда не врала. Вот только… какого же цвета у нее были глаза?

– Ты главное помни, внучек, что я всегда буду с тобой рядом, – говорила она в последний день нашей встречи (я тогда еще не знал, что он станет последним). А потом показала мне на сердце и шепотом добавила: «Я буду всегда здесь». И мы лежали в тот вечер в обнимку так долго, пока оба не заснули.

Дальше началась слишком быстрая круговерть: на рассвете прибежал доктор, забрал меня в больницу, операция, наркоз, темные силуэты людей – я даже осознать ничего не успел. Но через несколько часов я проснулся и узнал, что теперь все будет хорошо и что я наконец могу задремать без страха не проснуться. И это было самое чудесное чувство, которое я только мог испытать. Следующий сон был самым спокойным и детским за последние месяцы – это я помню прекрасно. А еще также хорошо помню лицо деда, когда я очнулся. Он сидел прямо передо мной и плакал. Я тогда подумал, что дед так рыдал из-за меня, поэтому тщетно пытался его успокоить. Но он лишь всхлипывал и кивал головой. Всхлипывал и кивал. В итоге мы с ним обнялись и просидели так, пока меня не стало вновь клонить в сон. Только потом я понял, почему он так горевал.

Еще через пару месяцев меня выписали из больницы. С первого вдоха старого, родного дома я понял, что это уже не он. Что-то кардинально изменилось, причем – навсегда. Больше не пахло теплой и манящей выпечкой, не было аромата уюта и защищенности. Весь дом пребывал в жуткой грязи, на полу валялись осколки разбитой посуды, а за столом, полностью опустошенные, стояли около двух дюжин бутылок водки.

Как только я зашел, дед удивленный вскочил откуда-то из-за угла. Он явно не ожидал меня видеть в тот день.

– А… ты… ты уже вернулся? Как… какое число? – его пустые, словно рыбьи, глаза смотрели в стену, седые и плешивые волосы были растрепаны в разные стороны, метровые круги под глазами оттягивали зрачки в пол, а неожиданная и грубая борода с сильным перегаром очень меня напугали. – Вот. Садись. Ну, присаживайся.

Тогда, переборов сильное смущение, я спросил его:

– Деда, что происходит?

– Слушай, ты прости меня. Просто… я… я так не могу, – я помню, как из глаз его потекли огромные, размером с душу слезы. Тогда я его наконец узнал, через слой грязи, волос, усталости и боли я увидел своего любимого деда.

В тот день, сидя за столом, до краев заваленным мусором, он рассказал мне, что же все-таки случилось за последние несколько месяцев. Оказалось, что для нужной операции в нашей деревне не было возможности, поэтому врач посоветовал взрослым ничего не говорить мне. Так шли дни, моя болезнь все прогрессировала, ударяя больше по ним, чем по моей печени. И вот из больницы поступил радостный звонок: операция будет! Но делать ее нужно было срочно. А также был еще один нюанс: оказался нужен донор, который бы пожертвовал мне небольшое количество здоровых клеток.

И прическа у бабушки то ли косичкой была, то ли кудряшками… Как я мог забыть.

Пожертвовать естественно должен был кто-то из близких родственников.

– Я тогда сразу же вызвался, – немного успокоившись, рассказывал дед, – но врач объяснил, что в моем возрасте не желательно проводить подобные операции и что шанс летального исхода будет очень большой. Разумеется, это меня испугало. Я заколебался, – идиот! она могла сейчас быть здесь – хотя должен был соглашаться. Внучек, послушай… если бы я мог все исправить, то без раздумий пошел бы под нож ради тебя… ради нее.

– Дедушка? – я тогда еще не совсем осознавал, куда он клонил.

– Той ночью мы долго спорили… ну, я спорил… я сердился и никак не мог успокоиться, – голос деда совсем поник и направился к взгляду, – но она была неумолима – твоя бабушка требовала от меня разрешения самой стать донором. Она говорила, что младше, что организм ее чище, что он жизнеспособнее. Но никогда бы я не позволил ей собой рисковать, если бы не услышал самого главного…

Тогда дед достал пачку Беломорканала и спички. Его трясущиеся от водки и слез руки никак не могли зажечь спичку. Я терпеливо ждал, пока он закурит. Прямо в доме. Впервые на моей памяти.

– Твоя бабушка, главная любовь моей жизни, призналась, что не выдержит, если я умру, – каждое его слово наполнялось болью и всхлипами. – Она сказала, что у нее просто не хватит сил выжить, если до нее долетит весть о моей кончине. И тогда не только погибнем мы оба, но и твоя судьба будет сломлена, внучек… О боже, как же я ее люблю… И когда я промолчал, она заставила меня поклясться, что, если вдруг что-то случится, я все равно выращу тебя, мальчик мой. Тогда я не смог ее переубедить… какой идиот…

Я помню, как мое детское сердечко заколотилось на пределе, а глаза за секунду утонули в слезах. Они пытались утолить ту боль, которую ребенок не должен никогда испытывать, но у них ничего не выходило. Дед крепко обнял меня, и мы вместе плакали. Два человека, но одна боль.

– Прости меня, – умолял дед. – Прости… Я не должен был… позволять ей… Прости…

А ведь дед и вправду думал, что я могу на него обижаться.

Я помню каждую минуту из того дня. Мы долго рыдали, а потом оказались на печке. Она нас успокоила – наша родная любимая печенька, та самая печушечка, на которой я провел столько времени, и на которой мы спали с бабушкой в последнюю ночь. Она подействовала так тепло, будто сама бабушка обняла нас. Горечь и слабость быстро усыпили, и мы лежали на печи с дедушкой в обнимку, склонив головы друг к другу, будто античные фигуры.

Злобные бульдозеры запутались в своих массивных телах из-за чего им пришлось менять позиции. Кажется, они даже разочарованно рыкнули, будто недовольные хищники.

Я помню, что на следующее утро дед будто воскрес. Он встал на заре, побрился, убрал всю квартиру и приготовил завтрак. С тех пор он и начал учить меня печному делу. Мы проводили очень много времени за этой наукой, и она стала моей страстью. Со временем дед официально сделал меня подмастерьем, потом товарищем, а затем – полностью переложил на меня это дело. Естественно я не бросал школу и даже думал ехать в большой город за высшим образованием, но не смог оставить свою жизнь. Потому что печное дело для меня стало не просто занятием, оно стало родной вещью… даже не так – оно стало для меня родным человеком. И дай Бог еще хоть кому-нибудь также влюбиться в свою страсть.

Со временем и дед умер, оставив почти разрушенный дом мне. Но я больше никогда не приходил туда. Наверное, боялся воспоминаний.

И вот властям срочно понадобился этот кусочек земли, поэтому они на основании каких-то там распоряжений забрали у меня мой детский домик. Для личных целей они это сделали или нет, я не знаю. Да и не хочу. Единственное, у меня был сильный страх. Я боялся, что буду чувствовать себя виноватым и обделенным. Но вот я сижу и смотрю, как, перегруппировавшиеся вновь, желтые монстры почти разрушили домик до основания… и ничего не чувствую.

Хотя нет, все-таки чувствую, и чувствую – тепло. Я вижу белокожую печку и вспоминаю, как мы спали с дедом в слезах, как он учил меня понимать ее. Я вспоминаю, как бабушка убаюкивала меня перед сном. Как она лежала со мной в последнюю ночь. И может я не помню, как она выглядела, зато я никогда не забуду вид нашей печушки – кудрявая, с карими глазами, наполненными любовью. Сердце мое обливается сладостной негой, когда я вспоминаю, как мы лежали обнявшись – я, дед, баба и, конечно же, наша печенька.

Оставшийся каркас разрушился, завалив обломками то место, где стоял дом. Больше ничего не выглядывало со старого двора. И даже печь больше не смотрела на меня. Она сейчас лежит где-то под обломками детских воспоминаний.

Но что же я чувствую – меня обокрали? Нет, совсем нет. Сейчас я встану и тихо пошагаю к любящей семье. А завтра продолжу заниматься своим любимым делом. Пусть эти люди занимаются властью и деньгами, а я буду просто тихо счастлив.

«Вот здесь я буду» – сказала мне бабушка в последнюю ночь, и я помню. Завтра, когда я буду класть очередные кирпичи в основание барбекю или, если повезет, новенькой печки, то буду не один. Мне будет помогать дед со своими язвительными подтруниваниями, бабушка, которая спасла мне не только жизни, но и судьбу и белая, красивейшая печь из далекого-далекого детства.

Тогда я не просто получил шанс, но и услышал самые теплые слова в жизни. И дай Бог хоть кому-нибудь еще услышать нечто подобное.